Вячеслав Дурненков: о рецептах счастья

Премьера первой новосибирской постдраматической постановки состоялась в театре "Старый дом" в минувшие выходные. Спектакль "Ручейник, или Куда делся Андрей?" по тексту тольяттинского драматурга Вячеслава Дурненкова поставил молодой петербургский режиссер Семен Александровский, знакомый местному зрителю по спектаклю-лауреату "Ново-Сибирского транзита-2012" "Ипотека и Вера, мать ее". Автор пьесы приехал в Новосибирск на премьеру и поговорил с корреспондентом MORSa о новаторской режиссерской интерпретации своего текста и поиске диалога со зрителем.

– Постдраматический театр – явление, которое зародилось в Европе и в российской театральной среде пока находится в зародыше. Как постдрама трансформировалась при переходе из одного культурного сознания в другое и что сейчас из себя представляет?

– Мне кажется, из-за недостаточной оформленности даже на мировом уровне в России это явление никто до конца не понимает. Постдраматический театр существует там, где развито современное искусство, и активно действует только на его территории, находится с ним в симбиозе. Главный признак постдрамы заключается в том, что текст пьесы диктует поведение на сцене и формирует спектакль.

– Вашу пьесу – по крайней мере, ту ее редакцию, которая доступна для чтения в сети – трудно назвать постдраматической. На ваш взгляд, удалось ли режиссеру в ее постановке высказаться в рамках принципов постдрамы?

– Думаю, да, и я благодарен Семену, потому что сначала испугался, когда он решил работать с "Ручейником". С момента написания текста прошло почти десять лет, и я понимал, что он безнадежно устарел. Современная пьеса долго не живет – год-два, а если она еще и написана на актуальную социальную тему – это пьеса-однодневка. Мир меняется слишком быстро.

– На обсуждении после показа было очевидно, что Александровский высказался на непонятном для новосибирского зрителя художественном языке – с отсутствием привычного распределения ролей, обилием технических средств, большим объемом информации. Можно ли считать, что диалог состоялся?

– Зрителя тоже можно понять. Представьте себе: в театр приходит человек "с улицы", садится в зал – и ему показывают сразу четыре экрана. Естественно, он не знает, бедный, куда смотреть. Нужно ответить себе на вопрос: с каким намерением мы приходим в театр? Женщина, которая представилась на обсуждении мамой актрисы, ответила на него четко: она пришла за счастьем – но у нас нет рецепта счастья для этой женщины. Единственное, что возможно – предложить зрителю игру и начать диалог. Мы решили, что каждый показ "Ручейника" будет заканчиваться обсуждением – после 5-10 минут перерыва, чтобы те, кто хочет уйти, могли это сделать. Опыт Театра.DOC показывает, что обсуждение может стать полноценной частью спектакля. Возможно, и на "Ручейнике" рано или поздно произойдет то же самое. Это и есть театр, в такой форме он и обязан существовать. Надо играть в открытую и говорить: у нас есть такая-то продукция, и она обладает такими-то качествами и свойствами.

– Не слишком ли это напоминает традиционные принципы сферы услуг?

– В этом нет ничего криминального. Важно думать о доступности спектакля для зрителя. Искусство слишком долго существовало фантомно. У меня есть хороший товарищ Клим (Владимир Клименко, московский драматург и театральный режиссер-экспериментатор – прим.ред.), который выступает за театр как священную площадку, перед выходом на которую нужно разуваться. А я считаю, что как раз отношение к сцене как к святыне театр и губит. Это в первую очередь площадка для высказывания, откуда можно начать диалог. И наша задача – организовать театральное пространство таким образом, чтобы зрителю было удобно к нам подойти, а нам было удобно говорить с ним. Сравнения с торговой точкой неизбежны.

– Вы говорили, что собственный текст изменился для вас после просмотра спектакля – что произошло?

– Пьеса вообще, как говорит Максим Курочкин (украинский драматург, лауреат специальной премии жюри "Антибукер" 1998 года "За поиск новых путей в драматургии" – прим.ред.), должна быть ловушкой смыслов. Нам нужно построить ящик, заложить в него один смысл, а через некоторое время запустить туда руку – и обнаружить восемь или девять. Раньше нас учили, что в пьесу должна быть заложена единственная мораль: во взрослых спектаклях – любовь побеждает все, в детских – дружба превыше всего. Но мы живем в другом мире, где могут происходить разные вещи. Самая большая беда – оторванность театра от жизни, в то время как он должен считывать человека, с которым сосуществует: человека визуальной культуры, потребителя; человека одинокого, несмотря на обилие социальных сетей, которые на самом деле являются суррогатом и только усиливают одиночество.

– Как возможно достичь диалога со зрителем, которого породило общество потребления?

– В европейских театрах существует мощная практика работы образовательных и маркетинговых отделов. Нужно работать с документом, с современным искусством, работать на привлечение молодежи и тех людей, которые никогда сами бы не пошли в театр. В движении навстречу реальности останавливаться смысла нет. Те, кто работает в репертуарном театре, такое движение считают разрушительным, подрыванием священных устоев. В том же духе я говорю со своей мамой о современной литературе: для нее она закончилась на Аксенове, для меня существует и развивается по-прежнему. Я понимаю, что Шекспир остается по-прежнему актуальным – но как мне объяснить актуальность "Ромео и Джульетты" современному школьнику? Моя старшая дочь в любой момент может поставить меня перед фактом, сказав: "Папа, я выхожу замуж" – и она едва ли поймет, о чем говорят эти люди в костюмах со страдальческими лицами.

– И тем не менее, вы называете себя фанатом античности, говорите, что необходимо брать у Шекспира принципы работы на сцене – как при этом остаться здесь и сейчас?

– Одно другому не противоречит. Неизбежно уходит актуальность отдельных вещей. Я уже не могу обратиться за советом к Достоевскому по многим поводам. Как было раньше: убить, чтобы понять, тварь ли я дрожащая? Сегодня "убить" можно просто поменять на "купить". Если он может купить что-то – то он не тварь дрожащая. Дискурс переносится на современность, и так происходит часто. Я подхожу к книжной полке и понимаю, что некоторые тексты уже не сработают – в них остается только ценность наслаждения стилем. А театр – смысловая штука, где зритель становится полноценным участником рождения смыслов. Содержимое полки надо все время перебирать: если оно не работает сейчас, то может заработать позже. Это непредсказуемый и непрекращающийся процесс, и главное – не выпадать из него.